Я забирался на броню, стараясь не расталкивать детей.
Металл теплый, нагретый солнцем.
Сидел на крышке люка и думал. Думал о том, что за каждой этой машиной боль, смерть и слезы. Думал о тех, кто не смогли выбраться из них. Кто горел и тонул с ними.
Думал об матерях этих людей, их женах и сестрах. Об их детях. О тех, кто их не дождались.
Должны ли мы сейчас плакать о погибших? О тех, кто остался где-то там, в вечности десятилетия назад. Остался, что б могли родиться мы.
Нет. Я не буду по ним плакать. Им повезло больше, чем нам. Они знали для чего умирают.
И счастье, что они не видят нас. Они умирали за наши жизни, а мы лишь существуем вместо того, что б жить, сами не зная что с этой жизнью делать.
По крайней мере я.
Плакать о погибших я не буду. Вот только не знаю, как у них прощения просить.
Металл теплый, нагретый солнцем.
Сидел на крышке люка и думал. Думал о том, что за каждой этой машиной боль, смерть и слезы. Думал о тех, кто не смогли выбраться из них. Кто горел и тонул с ними.
Думал об матерях этих людей, их женах и сестрах. Об их детях. О тех, кто их не дождались.
Должны ли мы сейчас плакать о погибших? О тех, кто остался где-то там, в вечности десятилетия назад. Остался, что б могли родиться мы.
Нет. Я не буду по ним плакать. Им повезло больше, чем нам. Они знали для чего умирают.
И счастье, что они не видят нас. Они умирали за наши жизни, а мы лишь существуем вместо того, что б жить, сами не зная что с этой жизнью делать.
По крайней мере я.
Плакать о погибших я не буду. Вот только не знаю, как у них прощения просить.